Нейтон Прескотт из life is strange, тут вообще без вариантов.
Мудак из богатой семьи, чья семья владеет кажется всем. Заносчив, высокомерен, но за всем этим прячет неуверенность в себе.

Что будет с ним, если он потерял глаз? Он не проверял, сможет ли восстановиться и после такой травмы — даже тогда, в далёком прошлом, когда он был гораздо моложе и безрассуднее, ему не хватало решимости выбить себе глаз и посмотреть, что будет с его лицом тогда.

…Ещё один безумный, отчаянный прыжок на выворачивающихся из-под ног камнях — сверкающий кнут свистит под ногами, едва не зацепив мягкие охотничьи сапоги. Прыжок. Ещё прыжок. Тихиро смеётся во весь голос, и его смех летит прочь по ущелью, отражаясь от скал и многократно усиливаясь. Ему нужно ещё немного времени — ещё самую малость, чтобы доплести не щит, нет, а то, что заставит противника снова с ним считаться. Если этой сволочи кажется, что кнут, который пробивает магический щит, сделает владельца победителем — ей всего лишь показалось. Ещё прыжок. Ещё немного, и…

Может, всему виной усталость. Может, его собственная кровь из рассечённого первым ударом плеча. А может, просто невозможно было увернуться от кнута, когда противник чуть доворачивает руку, и этот удар приходится совсем не туда, куда, как казалось Тихиро, он должен был прийтись. Может, никто с человеческой скоростью реакции не смог бы увернуться от этого удара. Его отбрасывает прочь, на несколько метров, как при жестоком магическом ударе, лицо облизывает огнём, и сложно сказать, что он чувствует раньше — удар о камни или боль в обожжённом лице. Но он уже запускает руки в магию, хотя противник этого и не знает. Тот живёт по несколько иным магическим законам, но тем хуже для него. Тихиро выбрасывает почти всё, чем владеет, и воздух начинает трещать от магии. Кнут бросается к нему, и он закрывается рукой. Он даже не чувствует боли, когда витой ремень оборачивается вокруг его запястья, прожигая рукав до самой плоти, он хватается за ремень, чтобы дать себе ещё миг и не позволить противнику вырвать кнут и добить его. Но воздух — воздух уже не трещит, а воет. Тихиро обрушивает на ущелье сеть, сплетённую из «Густого воздуха», «Слепящей пыли», «Разрушения реальности», вывернутого наизнанку «Сада камней» и «Опустошающего голода».

Грохот. Магию в нём едва не выжигает, от напряжения искрят волосы, его снова швыряет на землю, бьёт о неё со всей силы, но это — не главное. Он выбросил всё, что у него было, более того — напитал собственной силой противника, и потому, когда на них обрушилась мощь «Разрушения», выжигающего всю магию, до какой только можно дотянуться, Тихиро отделался малой кровью… как бы иронично это ни звучало. Он поднимается на ноги, пытаясь сквозь гул в ушах расслышать хоть что-то или что-то разглядеть единственным глазом, и не сразу слышит вой. Катающемуся по камням куску обугленной плоти сейчас не до него, но и у Тихиро больше нет сил на то, чтобы попытаться добить противника, а это значит, что ему нужно время, чтобы восстановиться.

К счастью, он добирается до ближайшего жилья, в котором есть дверной проём, прежде чем потеряет сознание от боли. Он спотыкается, щедро поливает кровью камни и не смотрит даже под ноги — только вперёд.

К несчастью, магический взрыв повреждает артефакт, и шагнуть сразу в занимаемую Йоахимом квартиру не выходит. А это значит, что ему нужно ещё немного времени — совсем немного, прежде чем он поддастся боли и уже не будет ничего ни видеть, ни соображать. Он должен дойти, потому что других безопасных мест вблизи нет. Шаг. Ещё шаг. Ещё немного.

Он почти втаскивает себя в квартиру — хватается скользкой от крови рукой за дверную ручку, и та, чувствуя обрывки его магии, охотно поддаётся и позволяет ему ввалиться внутрь, захлопнув за собой дверь. Ещё немного. Он бы позвал Йоахима, но не может: обожжённое горло не способно на крик и может только хрипеть. Но это и не нужно: тот почувствует его сам. Не жалея деревянных панелей на стенах, Тихиро опирается на стену и неверным шагом идёт дальше. Кровь давно уже заливает и второй глаз, и продвигается вперёд он почти на ощупь. Он не столько различает движение поблизости, сколько чувствует магию. Добрался. Тихиро не отказывает себе в роскоши позволить ногам подломиться и почти рухнуть на Йоахима. Пальцы руки, вокруг которой оплёлся ремень и которой он схватился за этот ремень, не гнутся, поэтому он хватается за идзина второй рукой, той, где повреждено только плечо, тянет его ближе, надеясь привлечь внимание, потому что ему нужно сказать — и нужно, чтобы идзин услышал. Он хрипит, с трудом исторгая из воспалённого горла слова:

— Она не сможет пройти за мной. Даже не сможет уйти оттуда сейчас. Я не привёл её сюда.

Его колотит, и ноги совсем перестают слушаться, и приходится прилагать чудовищные усилия, чтобы хоть немного перебирать ими, а не повиснуть на друге мёртвым грузом. По крайней мере, он не теряет сознание — даже несмотря на то, что всё лицо превратилось в огонь.

— Тебя там спрашивает странный на вид тип. Я б сказала даже… мерзкий? — девушка приоткрыла дверь, переступая порог кабинета, с тенью задумчивости, с которой пытается дать точное определение тому человеку, которого она оставила ждать в общем зале. Он ей не понравился. Было в нем что-то…

— Скажи ему, что я занят и что…

— Я ему именно это и сказала, а так же то, что ему следует для начала предварительно согласовать с тобой встречу, — Лиза знает, что отец не любит подобных неназванных гостей, что требуют его внимания, которые и вовсе не могут знать, что он находится сейчас в Городе и Норман, оторвавшись от бумаг, что были разложены перед ним на столе, может видеть, как девушка морщит свой носик. С недовольством, которое было направленно не на посетителя, что возжелал немедленно видеть Нормана, а именно на самого отца. Благо, что промолчала о том, что без нравоучений и уточнений знает все — но Норман все это легко читает в ее глазах. Она передёргивает плечиками, — он, кстати, упомянул о каком-то Йене и сказал, что тебя это точно заинтересует, от того, ты точно примешь его сейчас. Он прям так и сказал сейчас, — Лиза наблюдает за отцом внимательно, наблюдая за тем, как меняется выражение его лица: брови смещаются ближе к переносице, вычерчивая на лбу глубокие линии, как сужаются глаза, темнея (она хорошо знает выражения гнева на этом лице, как и растерянности, с которой Норман не сразу способен справиться). Он был чем-то озадачен. Удивлен? — Так, что за Йен?

— Это тебя не касается, — он отталкивается от стола, отодвигаясь на кресле, — оставайся здесь, — вставая, Норман подходит к девушке. Он понимает насколько был резковат в своей просьбе и, равняясь с девушкой, добавляет уже более мягко, — пожалуйста. Я поговорю с гостем и вернусь. Ты пока внеси в реестр еще три книги. На них уже есть покупатели. Имена найдешь в моем блокноте, он там же в сумке, где книги, — пока говорит, думает о Йене — о мальчишке, о котором он уже думать забыл за этим пару недель после их последней встречи, но почему-то все же задевает вновь, когда он слышит о нем. Странным внутри ворочается, заставляя его сейчас не просить дочь сказать незнакомцу, что его не интересует то, с чем к нему пришли (тем более его не интересует тема о любовнике, с которым он некоторое время спал — все это уже прошло, а Норман об этом забыл). Но это неразумное, необъяснимая тень волнения, трогающая его — хотя вероятней всего, ничего и не случилось. Йен просто послал кого-то найти Нормана, когда тот не приехал больше к Академии, не позвонил, не написал. Даже то, отправленное сообщение Йеном с не своего номера, спустя почти две недели, как они не виделись, Норман не удосужился открыть и прочитать. Плевать ему было на то, что мальчишка мог бы в нем написать. Может, проклинал любовника за глупость, с которой закончилась их последняя встреча, высказав по итогу все честно, что думает о нем. Может, просил наоборот прощения, убеждая, что обдумал брошенные Норманом слова на прощание. Норману не было интересно не первое, не второе и он мог бы сейчас просить Лизу сказать гостью, чтобы уходил, с ним никто не намеревается разговаривать. Но для начала, Норман не хочет, чтобы Лиза разбиралась с теми, с кем он трахается. Это не задача дочери разгребать последствия связей своего отца. К тому же, если гостя действительно послал Йен, то искать его должны были в Чикаго или в любом другом городе Америки, но никак не в Синиструме. Мальчишка не знал о том, что его любовник является не человеком. Или все же знал?

Он взбежал по лестнице вверх, выходя из закрытой для посетителей части общего зала магазина, двинувшись между стеллажами, что были заставлены разного рода литературой (и обычной, что можно найти в любом магазине земли — не все жители Синиструма выбирались в мир людей и готовы были платить за подобные вещи здесь; и той, что можно было найти лишь в единичном экземпляре, первые издания и издания, где давно умершие авторы оставляли свои автографы; и, конечно же, с той, что касалась непосредственно и самого магического мира) — выходя к стойке, за которой Лиза рассчитывала покупателей, заворачивая каждую книгу в индивидуальную упаковку так, как будто каждая из книг была куплена кому-то в подарок. Норман не вмешивался в этом — он ведь в принципе отдал весь этот магазин под ее управление, сам только пополнял коллекции с редкими экземплярами, всем остальным она уже давно закупалась сама.

— Шварц, — Норман узнает гостя сразу, даже со спины, пока тот стоит у одного из витринных окон, рассматривая то, что разложено на подоконниках, приспособленные для привлечения внимания еще с улицы, — что тебе было неясно в том, что я сказал при нашей с тобой последней встречи? — голос звучит грубо, резко. Норман удерживает себя лишь от того, чтобы поморщится от самого отвращения, которое испытывает  при виде мужчины. Лиза точно попала в своем “мерзкий”. Низкого роста, тучный. Если бы не сшитый костюм на заказ и точно по размеру, он бы навряд ли сумел бы под ремень спрятать даже обвисший живот. Хотя все это меркнет на фоне его крысиного лица, с этим лысеющим пробором с тремя волосинками, не больше — Норман даже сейчас хотел их пересчитать, чтобы хоть отвлечь себя от желания выбросить силой мужчину из своего магазина.

— Да вот, пришел узнать, как у тебя обстоят дела с юным любовником. Красив паршивец, не правда? Прям так красив, что не думая, можно было бы его трахнуть буквально сразу же в туалете того выставочного центра. А ты вытерпел, довез его до отеля. Мое тебе почтение и твоей выдержки. Или все же он не так хорош? Не угадал в твоих вкусах? Нужно было моложе? Старше? Может девочку? Такую же, как…

— К чему весь этот эпос от тебя сейчас? — Норман обрывает, не позволив Шварцу затронуть даже тенью в своей поганой речи Лизу, к которой он и вел. Он бы поморщился, но продолжает держать лицо спокойным. Быть может, у него сейчас и подступила ярость, от того, что ему сейчас напрямую говорят о Йене и о том, что тот трахался с ним лишь потому, что ему за это платили, но Норман с этим чувством справляется. Даже если Йен и трахался с Норманом ради денег, Норман, пожалуй, лишь надеется, что мальчишка не продешевил с ценой. Йен не то, чтобы уж был первым, кого под него подкладывали. Норман обошел спокойно стойку, выходя из-за нее, — серьезно, какого лешего тебе сейчас нужно? Чтобы я удивился, что мальчишка выполнял работу? Разозлился? Насколько я понимаю, то, для чего ты его нанял, он не сделал. Что он должен был у меня украсть? Книгу? Ты решил, что его милая мордашка, меня так растрогает, что наша с ним связь доведет его до моей квартиры, в которую ты пытался влезть? — он кривит губы, — смотрю, в магии ты такой же бездарь, как и в умении договариваться, да вести бизнес. Больно? — он ведет подбородком, указывая им на ожог, который перекрывает половину лица мужчины, — больно. Знаю, — скалится, замечая, как Шварц делает короткий шаг назад, дергая обожжённой щекой, стоило Норману только чуть приблизиться ближе. Норману нравилось, что его сейчас боятся, — так, что ты хотел? Задеть меня тем, что мальчишка трахался со мной только из-за денег и работы, на которую ты его нанял? Что ж… ай? Мне от этого так больно. Даже не знаю, впасть из-за этого в депрессию или же убить себя сразу же. Но, даже если я порежу себе вены здесь и сейчас на твоих глазах, тебе все равно не достанется та книга, которую ты все пытаешься достать. Смирись и пиздуй отсюда, пока я тебе не спалил вторую часть твоего лица. И так уродлив до безобразия, оставь себе хоть какой-то шанс на то, чтобы люди при виде тебя разом не начинали блевать, — Норман смотрит на мужчину прямо, держа плечи расслабленными и руки убранными в карман брюк. Он ощущает, как в воздухе копится магия. Трещит, как раскаленная лампа, которая вот-вот может перегореть. И кривит вновь губы в ухмылке, дернув бровью, как будто говоря “ну давай, попробуй” — он с удовольствием вобьет Шварца в пол, до выбитых досок паркета, который после придется менять. О, он с удовольствием переломает тому все кости, даже не прикоснувшись к нему, используя лишь магию — Норману хватит способностей и умений, а вот у Невина этих способностей крохи и ведь именно потому Норман не хочет продавать ему книгу, в которой слишком сложные, по силе своей при этом достаточно мощные заклинания и ритуалы. И он выбьет из него даже эти крохи, чтобы он… не приближался больше к Йену?

Невин еще что-то бросил  — пролетающее абсолютно мимо уже Нормана, который дождавшись, когда звякнет колокольчик, закрыл на замок дверь, оборачиваясь и замечая в общем зале дочь.

— Что он хотел?
— Неважно, — в этом он не совсем теперь уверен. Не уверен в том, что Йен в безопасности, ведь если Шварц его нанял, а он не выполнил работу, тот вполне может отыграться на мальчишке. И это Норману не нравилось. Ему нужно найти пацана. Быть может присмотреть за ним некоторое время. Ведь он втянут во все это, оказался из-за него. Хотя Норману и должно быть плевать — сам влез, сам пусть и разбирается. Сколько Шварц тому вообще пообещал заплатить, чтобы он подставил свой зад под чужой член? И насколько Йен знает много правды о том, кем на самом деле Норман является? Раз ему было поручено стащить книгу, Невин должен был хоть во что-то посвятить Йена. Пусть тот сам и был только человеком, но людей, достаточно, знающих о магическом мире — Йен, возможно был из их числа. И врал ему не только о причинах, по которым решил познакомиться на той выставке, но и в том, что не знает о магической сущности любовника.

На что он надеялся? Какой нормальный мужик будет о чём-то договариваться с пидором? А тут коп — и с пидором, да ещё и бандитом. Шансов — ноль. Трэвис мрачно тянет сигарету, надеясь успеть скурить если не до фильтра, то хотя бы на две трети. Не нужно быть гением, чтобы почуять ебаные качели. Этот мудила прямо сейчас раскачивает и его, и себя, и всё ведёт к… драке? К чему ещё тут можно вести? Непонятно только, нахуя ему это нужно, и чего они добьются, если набьют друг другу рожи. Скажет, что еблан Моран его не столько бил, сколько лапал? Да ну, чушь какая-то.

Но что бы это ни было, это самые настоящие качели — уж он это прекрасно знает. Чувствует, как зверь. Мира не выйдет. Перемирия — тоже.

Как и всякий драчливый уличный пацан, он несколько раз в жизни крепко получал по голове — так вот слова копа это примерно то же, как если бы его треснули чем-то тяжёлым. Он замирает. Он глохнет: слышит какие-то слова, но не понимает уже их смысла (но это не имеет значения, потому что он уже услышал всё, что нужно было услышать). Его мир сужается до узкого и прямого коридора, и на другом конце — этот мудила под прикрытием. Теперь он знает, к чему Оуэн вёл все эти качели, но сейчас всё это как будто бы уже не имеет никакого значения. Не стоило ему цеплять Трэвиса. А его мать — так тем более.

Иногда ему хочется как следует врезать очередному мудаку по роже и сказать: да, я пидор, но вот ты сейчас огребёшь от пидора — и сделать из лица отбивную. Да, я пидор, я даже на принцессу Лею в золотом бикини не дрочил ни разу. Да, да, и что с того? Вот он, я, и что дальше-то? Как то, что я пидор, помешает мне пиздить тебя, пока ты не обоссышь себе штаны?

Он не сразу выбрасывает сигарету — только когда делает несколько шагов к копу. Тогда Моран щелчком отправляет сигарету в полёт, чтобы не мешала, и, без реального замаха, чтобы у полицейского (а их всё же чему-то там учат, прежде чем выпускать на улицы) не было времени перехватить руку, бьёт в лицо.

Он не слишком смотрит, куда и как бьёт, иначе, наверное, удары были бы лучше, но в тот момент Трэвис об этом просто не думает. Получив в глаз утяжелённым парой печаток кулаком, коп не дожидается, когда получит ещё раз, а Трэвис не собирается кружить с ним под дождём, как в блядском нуаре: он просто завалит этого мудака на асфальт и отпиздит так, чтобы тот не скоро ещё начал улыбаться своей поганой улыбочкой. Без всяких хитровыебанных ударов. Вообще без хитростей. По-простому, как пиздятся до кровавых соплей на улице. Он пытается воспользоваться преимуществом этих первых секунд, когда противник не успевает собраться после удара, но коп собирается быстрее, чем от него можно ожидать — толкнуть его на землю не выходит, зато он сам как-то хитро опрокидывает Трэвиса на асфальт, и они оба шлёпаются прямо в лужи перед чёрным входом. Кажется, его бьют в лицо, но сам Трэвис этого не чувствует — он брыкается, стараясь сбросить устроившегося сверху копа, они катятся по мокрому асфальту (по шее почти сразу начинает течь за шиворот), и скоро уже Трэвис оказывается сверху, придавив говнюка к асфальту. Он снова бьёт, и этот удар приходится уже по носу. Ему кажется, что этот мудак и не сопротивляется — хотя странно, кто станет лежать и ждать, когда его угандошат?

— Не смей, сука, говорить о моей матери!

Следующий удар — по губам. Размазать бы их, раскрошить зубы: тогда-то уж точно пиздеть станет не так легко, да, мудила? Трэвис хватает его за грудки, когда тот пытается сопротивляться, дёргает и тут же толкает обратно вниз, чтобы коп приложился мотнувшейся головой прямо об асфальт. А потом он закончит начатое…

Его хватают за руку, помешав следующему удару, и Трэвис яростно рычит, но это не помогает. Ещё больше рук — его стаскивают с Оуэна, хотя он и пытается ухватиться пальцами за куртку и не позволить этого, стаскивают упорно, медленно, с пыхтением чуть ли не прямо в ухо.

— Да какого… хуя… Моран?

Только когда он слышит тяжёлое дыхание Томми, он понимает, что им понадобились какие-то реальные усилия, чтобы оттащить его от Оуэна. Может, это не отрезвляет его, но удивляет — а когда удивляешься, всё равно слегка остываешь. Он мотает головой, пытаясь отбросить с лица намокшие волосы, дёргается из чужих рук, но уже без прежнего пыла, скорее проверяя, держат ли его до сих пор, и выплёвывает, вперив взгляд в Оуэна.

— Нехуй задевать мою мать, — цедит он сквозь зубы.

В этот момент он забывает даже о том, что этот придурок — забравшийся в банду коп. Наверное, даже не повисни у него на плечах два человека, он бы уже не бросился на Оуэна, но это не мешает ему хотеть продолжения. Он ещё раз дёргает плечами под тираду Томми о том, какой он долбоёб без башки и минимального чувства юмора.

Пиздит как дышит. У Трэвиса есть чувство юмора — просто не такое ебаное.

— Ладно, блять, ладно, я в порядке, я спокоен!

Рёбра слегка ноют, когда он пытается стряхнуть с себя руки. Он гадает, надо ли ему сейчас извиняться перед этим мудаком, из-за которого всё и случилось. Оуэн, в отличие от него, не мелкая рыбёшка, и для всех он важнее какого-то придурка, единственное достоинство которого — махать кулаками. Но по всем простым понятиям Моран прав. Хуже было бы, только назови его Оуэн пидором, а это…

Об этом можно и умолчать.

гроб гроб кладбище пидр

— Худо тебе, Царевич?

Год назад во время очередной охоты Иван упал с лошади ничком в снег, и следующая за предводителем опричная рать в чёрных одеждах чуть не погребла хозяина Чащи под копытами – Серый вовремя сиганул и вытащил за шкирку подальше от конных. Обычная неурядица, если так подумать, но только не в этом лесу, где едва улеглась борьба за власть в лучших традициях междоусобиц и раздробленности. Едва ли государство и даже не полноценная страна – всего лишь волшебное пространство в Городе, однако скудность земель и ограниченность прав не мешала здешним людям и нелюдям вершить разборки с размахом реальных человеческих держав.

И когда правитель не способен обуздать даже коня, можно ли верить, что рука его по-прежнему крепка и способна сохранить баланс шаткого спокойствия в пределах установленных границ? Им ещё тогда стоило начать отделять зёрна от плевел, потому что слух о проблемах со здоровьем Царя распространился быстро, и новая волна разбоев всколыхнула Чащу звоном мечей, топоров и всполохами огня, в котором сгорали хаты окраинных деревень. Вся несогласная с исключительным правом Ивана хтонь вылезла из своих злачных нор на свет белый: у опричнины и княжеских дружин, ныне проводящих большую часть времени среди речушек, шумящих в зелёных пажитях, кажется, проржавели не только клинки и кольчуги, но и понятие о своем долге. Каждый второй ещё какую-то сотню лет назад – Богатырь, каких поискать. Всё изменилось – продали доспехи, женились на прачках.

Серый помнит битву, словно она состоялась вчера, потому что тот день был одним из немногих, когда Волков не смог помочь Царевичу. Окажись он резвее, целее и продуманнее, Иван бы убил тогда Кощея раз и навсегда, не утруждая его сторонников томительным ожиданием скорейшего возвращения колдуна. Ранили друг друга обоюдно сильно, но едва ли противнику полученная травма принесла ущерб столь же сильный, сколь Ване. Располосованная грудина не заживала и гноилась – кто только не прикладывал целительные персты к краям раны, всё оказывалось бесполезным. Даже Яга, знававшая Кощея едва ли не всю жизнь, не могла однозначно ответить, что он сделал с Царевичем. Поиски лечения или противоядия порядком затянулись, и когда надежда на заветный подорожник начала угасать, Иван пошёл на поправку. Вот так просто: лежал в лёжку, ни жив, ни мёртв, затем просто вышел из своих покоев и через тронный зал сделал сальто, как здоровый румяный юнец, егозящий на потеху незамужним девкам.

Болезнь не тревожила, недуг отпустил – жил да здравствовал не без чувства тревоги. И прошлой зимой у Волка, видавшего крови столько, что цвет её, стал волколаку привычным, затряслись руки, когда под кафтаном на рубахе у Ивана проступили бурые пятна. Он уже держал хладный труп этого дурака однажды и повторять этот опыт не хотел. Ваня, верно, тоже не хотел, чтобы Серому было больно – волк сам разрешил себя приручить.

Царь молчит, медленно выдыхая облако пара через нос. Тонкие сухие губы поджаты, взгляд устремлен к искусственному лику красного солнца, заходящего заревом за горизонт. На балконе рубленной избы свежо, и последние полгода Иван дальше на прогулки не ходит, тем самым делая подозрения земщины о своей неспособности править крепче и развязывая руки всем недругам.

— Не курил бы ты здесь, Волче. Василисе не нравится.

Серый жмурится и закусывает фильтр зубами.

— Это я твоей зазнобе не нравлюсь. Давай уже, говори, зачем звал. Сил нет смотреть, как ты здесь помираешь, — подошва кирзового сапога шаркнула по деревянному полу в знак недовольства, потому что большего Волк сделать банально не мог, — в Город бы что ли выбрался. На других посмотреть, себя показать. Синиструм конца и края не имеет, мы точно не везде искали. Может, есть где-то кудесник, способный нам помочь.

— Мне, — Иван почти перебивает, запрокидывая голову к спинке стула, — помочь мне. У тебя руки-ноги целы, ничего не болит. Не осуждай меня за бездействие, раз не знаешь, каково это.

Серёжа знал, Царевич что та палка – прямой и бьёт по макушке больно. При длине языка волхва, ещё и часто. Правда, это всё равно не избавило от чувства странной беспомощности и вины.

— Если жаловаться изволите, государь, так хоть отправляйте вашего преданного слугу за горячительным, а то тоска зелёная. Убедился, что живой, да и пойду.

«Бес с тобой».

В ее лавке вы можете купить "Счастье" — так называется эликсир в тусклой золотистой бутылочке, мерцающий из-под толстого стекла перламутровыми искрами. Она варит все зелья сама: по рецептам ли из древних книг, по наитию ли, или, быть может, по обману — кто знает?

Эта лавка, кажется, существует столько же, сколько ее могут помнить самые старые жители Синиструма. Ведьма в каком-то там поколении, она недавно сменила свою мать на посту торговки зельями, ингредиентами (сушеными и живыми) для чужого колдовства и предсказаниями на день.

Она никогда не лезет в чужие жизни — только наблюдает, советует, если ее спросят, смеется, когда не спрашивают и творят чушь без ее советов. Она любит разговаривать и заговаривать, она продает вам то, чего вы и не желали покупать — но оно вам обязательно пригодиться.

Рожденная в семье ведьм она просто существует в этой своей атмосфере пыльных книг, черных кошек и красивых вельветовых платьев. Ее голос глубок и мягок, как объятия; ее язык остер, как когти; ее знания глубоки, как тот колодец у порога.

Никто не знает, сколько ей лет, а она никогда честно не ответит. Она младше своей матери и бабушки; возможно, она младше вас. Не будете же вы спрашивать у леди, не правда ли?

Она любит эту жизнь и, возможно, немного вас. Заходите в гости на устроенные ей "Чудесные вечера Чудесных существ" — экзотическое мясо; запретные фрукты; великолепные танцоры. Вход строго по пропускам, заюш, но его всегда можно купить.

[indent]Ему снится долгий и дурной сон.

[indent]Во сне том его накрывает чувство страха: липкое, удушающее, такое, что он разевает свою клыкастую пасть и не может выть; он скребет когтями о бетонный пол, но не производит ни звука; задние лапы его стянуты цветастым шарфом, а в уши его льются звуки Turnier Tango. Он скулит, но ему лишь кажется, потому что на самом деле он лежит мертвой трухой. Вокруг кто-то смеется и нажимает на него тяжелыми ботинками; он знает, что должен подняться и укусить — откусить им руки по самые шеи.

[indent]Вместо этого цветастый платок вдруг становиться огромным, хищным и прекрасным змием, и поглощая его от самых пяток до макушки острый клык царапает веко. Яркая вспышка сменяется черной болью.

[indent]Учащенное дыхание спящего становится нервным дыханием пробудившегося.

[indent]Когда веки трогает утреннее солнце он видит перед собой две вещи:
[indent]Красный свет;
[indent]И ничего.

[indent]Он трет лицо, мягкое и покрытое утренней_не_свежестью, ладонью и знает, что он увидит, когда откроет веки: высокую дверь балкона, распахнутую настежь, отчего легкая тюль находилась в постоянном движении от утреннего весеннего ветерка, какой-то нелепый искусственный цветок, кресло с диковинной обивкой, журнальный столик, усыпанный пеплом и фотографиями. А вторым глазом, который он по привычке открывает, как это можно было бы понять еще вчера и позавчера, и даже пару месяцев назад — он не увидит ничего.

[indent]Когда он плещет в лицо ледяной водой и, опершись о раковину, долго разглядывает отражение, то находит себя уродливым. Росчерк шрама напоминал то ли о глупости собственной, то ли о странном стечении обстоятельств, где вины его было примерно пять процентов. Мог ли он предсказать, что легкий флирт и полезное знакомство обернуться для него совсем не увлекательной поездкой в чей-то дом и несколькими днями приключений, которых он не ждал? Нет, не так он хотел провести ноябрь прошлого года. Ослабленный этой своей традицией самоистязания попался он максимально ублюдочно: стервятники, словно почуяв кровь, так глумливо окружили и так позорно скрутили.

[indent]Пока он широко мажет на лицо взбитую помазком пену,  то думает о том, что бывал в плену, но никогда бы не подумал, что из него можно выйти с чем-то большим, чем трофейная губная гармошка своего охранника. Размышлять о том, из каких частей тела всех тех, чьи фото были рассыпаны по столу и приклеены к стеклу балконной двери, он бы сделал гирлянду на рождественскую елку выходит почти буднично: глухая ярость, затаившаяся где-то внутри, ждала момента, и рука, что вела линию опасной бритвой по щеке, уже не дрожит. Он вытирает остатки пены с гладко выбритого подбородка и все еще не находит себя привлекательным. Когда Соломон прикрывает нездоровый глаз повязкой то думает, что это было бы стильно, если бы не обстоятельства.

[indent]Когда он готовит  кофе и садится с сигаретой в кресло, то мажет взглядом по дате и времени и задумчиво выдыхает дым. Когда-то, лет пять назад, он шутливо пообещал встретить одну задницу из тюрьмы, и сегодня этот день настал. Недели три назад его социальных сил хватило только на один звонок: сказать "привет", спросить, когда он выходит, и сухо попрощаться. Карлос, вероятно, еще припомнит ему этот разговор, но Соломон лишь думает о том, как вести сейчас машину, и немного о том, что, возможно, надо аккуратнее давать обещания.

[indent]Он-то знает что всё, что он даже мимолетно обещает, он выполнит. Рано или поздно.

[indent]Ровно через сорок шесть минут он встает, сметает все окурки в мусорную корзину и какое-то время молча смотрит в шкаф. Рядом со стройным рядом выглаженной одежды висит черный мешок, который он раздраженно сдвигает в сторону: пообещав себе сжечь эти окровавленные лохмотья после мести, он каждый раз говорит себе аккуратнее давать обещания. Примерно, как те, про которые он думал сорок восемь минут назад.

[indent]Когда он подтягивает привычным движением брючины и садится за руль то думает (в очередной раз), что глупостью было надеяться отлежаться в убежище и думать, что все раны пройдут сами собой. Они затянулись, оставив за собой следы, которые он лично наблюдать на себе не хотел. Когда он заводит мотор то думает, что случайно переехать парочку людей из списка было бы местью не менее приятной.

[indent]А позже, когда он задницей прижимается к крылу своего вишневого Пежо и закуривает новую сигарету, вспоминает упругие груди той сучки, что настучала на него своему сумасшедшему папаше, и размышляет, какими они будут на вкус. Соломон поднимает голову, когда слышит шаги рядом с собой, совсем как ищейка ведет носом по ветру и даже скалит улыбку, встречаясь взглядом с Карлосом.

[indent] — Привет, Шарли. — Когда мужчина встанет рядом, то он тянет руку и сжимает пальцы на его загривке, подаваясь вперед и почти интримно шепча:

[indent] — Хоть одна шутка про мое лицо, и в следующий раз встретимся на твоей могиле.

[indent]А затем отстраняется, шлепая по бедру и закуривает еще одну, предлагая пачку и Карлосу, раздумывая, что местным фараонам следовало бы внимательней проверять права у одноглазых водителей.

[indent]  — Дома только кофе, сигареты и пепел, так что если ты голоден выбери, что ты хочешь.